В 2009 году исполнилось 60 лет, как я окончила среднюю школу в Гиагинской, уехала с Шурой Рыкуновой в Москву. Там мы окончили железнодорожный институт, ее направили в Краснодон, меня — в Воронеж. Но станицу мы не забывали и часто приезжали сюда. Теперь Шуры нет, как и многих одноклассников. Хочется мне поделиться с вами тем, что я помню о нашей станице с 1933 по 1934 год.
Отец Павел Васильевич Ефременко. Родился в 1897 году. Он был хорошим рассказчиком, грамотным и имел золотые руки — всей станице чинил часы, швейные машинки и т. д. Прошел первую мировую, был в плену у турок, потом у австрийцев. Тогда постоянно шел обмен пленными, и из Австрии отец попал в Петербург. С пулей в груди он прожил всю жизнь, и был очень любознателен. Он и рассказывал нам о нашей станице, а я запоминала.
Революцию 1917 года гиагинцы приняли, помогали красным. После, к 1929 году, зажили зажиточно, отстроили большие дома, конюшни, сараи. А в колхоз идти отказались, за что их начали всячески притеснять. Сначала отобрали весь скот, потом птицу, зерно, картофель. Все продукты из дома уносили. Начался великий мор, по станице ездили подводы, выносили умерших из домов и хоронили в общих могилах. Мне об этом подробно рассказывала мама, Анна Григорьевна, а она отличалась большой памятью. Я долго сомневалась, не верила, что из дома, от детей можно унести даже последние две-три свеклы и ничего не оставить. Но в 1964 году, когда я в поезде возвращалась с Кубани, моя попутчица из Майкопа, старушка, бывшая «красная косынка», подтвердила — так было за то, что казаки не шли в колхозы. Она как раз вела агитацию в нашей станице и гордилась этим. К 1935 году станица опустела, добротные дома стояли заброшенные, огороды заросли бурьяном, деревья вырублены, дороги плохие. До самой войны станица не оправилась. А в войну тем более: мужики ушли на фронт, даже крыши чинить некому было. Много пожаров случалось — угольки ведь носили друг от друга, так как спичек не было.
Жили в станице в основном русские семьи. Две адыгейские семьи: одна в начале станицы, со стороны вокзала, вторая — в конце, около мельницы. Они бывали у моего отца, потому что отец до 1933 года работал на хуторах и в ауле Уляп механиком — на мельнице в Тихоновом и на поташных заводах в Дукмасове и Уляпе. От вокзала шла дорога и через полкилометра начиналась улица Вокзальная: дома только слева, за ними начиналась улица Ушакова. Справа — пустота, потом МТФ, снова пустота, и за Дондуковским шоссе были редкие дома, где после войны построили молокозавод. За центром, за кладбищем правая сторона была пустой. Левый берег реки был мало заселен. Тянулась одна улица с редкостоящими домами. Грязь на дорогах была непролазная. Мы жили в районе вокзала, и дети ходили в начальную школу №4 и в среднюю школу №1. Шли мы не улицей, а по огородам, по межам огородов улиц Вокзальной и Ушакова, это нас спасало от грязи. Теперь там проходит улица Новая. Во время коллективизации многих казаков выслали, и большинство бесследно исчезли. Если кто и остался жив, то не к кому было возвращаться. Знаю, не вернулся отец Семена Вареникова, Саши Ушакова (главного врача больницы) и других. Отец мой купил дом за три рубля у одного казака. Этому казаку удалось вместе с семьей убежать и остаться живым. Таких было мало.
До войны и во время войны на всю станицу был один фельдшер — Нина Валентиновна, худая, высокая, всегда в темной одежде и с папиросой в руке. Она часто заходила к отцу, так как у него был лучший в станице табак. Табак приносила Любовь Ивановна, она заведовала пунктом табаксырья около вокзала. Часто они втроем сидели у отца в коридоре, где он оборудовал мастерскую, и где за день бывало немало гостей, обсуждали все новости. Это потом, когда начали строить сахарный завод, стали поднимать медицину.
Наш вокзал в Гиагинской был самый красивый от Ростова до Туапсе, говорил отец. Как сейчас помню купольное здание с гранитными колоннами внутри, с мраморным полом, выложенным кругами, с застекленными стенами и привокзальной площадью. Там ставили елку для детей. Отец с 1937 года стал машинистом водокачки, и ему дали служебную квартиру, а свой дом мы заколотили. Квартиры давали всем работающим на станции, и размер ее зависел от занимаемой должности. Рядом с вокзалом стояли три дома из красного кирпича, для каждого работника сарай с чердаком (для сена) и отделение в погребе, их было два. Около переезда стоял дом для путевых рабочих и сараи для их инвентаря. А ближе к вокзалу стояла красивая высокая водокачка с огромным бассейном наверху и рядом колодец диаметром 5-7 метров — оттуда отец качал воду. По трубам вода шла к двум гидрантам, стоящим в начале и в конце станции, там заправлялись паровозы. С хуторов и аулов на станцию везли молоко, сыр, сметану, масло, а на элеватор — зерно. Гнали скот на забой и грузили в вагоны с высоких платформ — мы бегали смотреть. Около реки у моста стоял молокозавод, зимой на реке заготавливали (пилили) лед и возили в ледник, укрывали его соломой. Я летом с отцом бывала там и пробовала лед — казалось, вкусно. Знакомый адыг из Уляпа привозил масло с завода для отправки утренним поездом в Сочи на правительственные дачи. Он приезжал поздно вечером и останавливался у нас, за это иногда он привозил кусок масла в ящике из очень белого, гладко выструганного дерева с пергаментом внутри. Таких ящиков и такого вкусного масла я потом за 78 лет нигде не встречала.
В Уляпе отец работал механиком на поташном заводе, и жили мы на квартире у Хамида. Его жену звали Цинафа, она была русская (Рая). Хамид украл ее на хуторе, но она ничуть не жалела об этом. У нее было две дочери — Кука и Кукуся, ровесники моего брата Лени. Втроем они уходили далеко в сад, что-то шептали друг другу и пели адыгейские песни, брат их быстро выучил. Потом хозяин бросил завод и с двумя дочерьми и женой уехал. Отец узнал, что он за границей. Я родилась в Уляпе и была третьим ребенком. Брат Леня в 14 лет погиб в 1940 году, сестра Рая умерла от туберкулеза в 1946 году.
После закрытия завода отец уехал в Гиагинскую, работал в школе № 1 учителем труда, потом в МТС, на элеваторе. На фронт его не взяли, так как железнодорожники имели бронь. Начало войны запомнилось скоплением народа и подвод в Колючем саду (около вокзала большим овалом росли акации) и у нас под окнами, во дворе провожали на фронт мужчин. Загружали в вагоны лошадей, коров, овец — все для фронта. А летом 1942 года в небе появились «рамы» — немецкие самолеты-разведчики, они следили за воинскими эшелонами. Мы, дети, бегали к вагонам, несли солдатам помидоры, огурцы, молоко, воду. С фронта шли санитарные поезда, и мы рано увидели кровь. Нас посылали на сбор колосков по жнивью. Я была в третьем классе, но до их пор помню раскаленную землю, покрытую колючками, высокое безоблачное небо, палящее солнце и жажду.
В начале августа 1942 года наши отступили, бой был на Дондуковском шоссе. И еще большой бой был за станицей, около хутора Успенского, его уже нет. Дня два после ухода наших в станице была тишина. Отец знал, что такое война, поэтому перевез нас обратно в наш дом на улице Ушакова, недалеко от начальной (тогда) школы № 4, подальше от вокзала. Я бегала на вокзал, ходила по брошенным кабинетам и впервые увидела бильярдный стол в приемной. Все аппараты стояли на месте, ничто не сломано, не взорвано. Горел элеватор, народ нес оттуда зерно, ловили коров, овец, которых гнали в тыл, но были вынуждены бросить. Бездомный скот бродил у реки по огородам. 9 августа 1942 года по нашей улице промчались мотоциклы с немцами, потом тяжелая техника: танки, самоходки. Говорят, что кто-то на левом берегу протянул толстый провод и мотоциклист слетел без головы, а мотоцикл и тело тут же спрятали. К нам на постой поставили двух офицеров СС. Они были вежливы, говорили по-русски, но увезли подушку, новое одеяло (приданое сестры) и топор. При отступлении они остановились у соседей напротив, и мама их отругала за воровство. Они оправдывались: «Матка, у тебя крыша, а мы в поле». В первые же дни появились полицаи из местных, вместе с немцами они прошли по домам и согнали женщин — закапывать трупы русских солдат за станицей. Сестра и тетя Саня вернулись бледные и потрясенные: трупы молодых ребят уже начали разлагаться, и кто-то снял с них сапоги и гимнастерки. Отца немцы заставили вернуться работать на станцию. За ним приехал полицай. Поездов почти не было, но немцы заставляли его изготавливать большие металлические банки с маслом, жиром, которые немцы отправляли в Германию. Домой приходил усталый и расстроенный.
Потом в нашу школу № 4 прибыла тыловая ремонтная часть. Все парты выбросили во двор. К нам поселили четырех солдат: сапожника, портного, шофера и «наци», как его называли остальные трое, то есть офицер СС. У нас было три комнаты, самую большую заняли немцы, во второй — нас четыре человека, в третьей комнате — жена брата моего отца с двумя детьми. Немцы-квартиранты охотно с нами общались, но если не было «наци»; отцу они дали карбид кальция, и он сделал яркий светильник. Портной дал маме выкройки брюк и пиджака, мама потом шила отцу из плащ-палатки и американской «помощи» — ткани цвета хаки, очень прочной — куртки. Перед домом стояла большая крытая машина, где они работали, а «наци» уходил в школу. Несколько раз по ночам прилетали наши самолеты, кружили над станицей. Мы видели осветительные ракеты, от них было светло за три километра. Но не бомбили. Это прилетали на «кукурузниках» «ночные ведьмы», как их называли немцы. С одной из них я познакомилась в 1980 году в Болгарии, где работали наши мужья.
Отступили немцы тоже без боев. По ночам прилетали наши самолеты, бомб не помню, но осветительные ракеты долго висели над станицей. Ушли немцы в сторону Дондуковской, откуда и пришли, а наши пришли из-за реки, и солдаты были с погонами, впервые увидели их 9 февраля 1943 года. Во время оккупации моя сестра Рая работала в комендатуре, ее вызвали и обязали там работать. Недалеко от комендатуры было гестапо. Во время оккупации перед клубом стали хоронить немцев: деревянные кресты и сверху каска. Я носила сестре обеды и ходила мимо, сначала было крестов мало, потом больше, а в последнее время, помню, с двух сторон, от входа и почти до дороги, настоящее кладбище. В комендатуре переводчиком был Вилли — высокий, рыжий, улыбчивый и добрый. Рая рассказывала, что он помог оставить коров многим многодетным женщинам. Этот Вилли остался в станице, и когда пришли наши, он вышел, чтобы сдаться, но его застрелили. После освобождения всех, кто работал у немцев, стали вызывать в КГБ. Отца немцы везли на подводе с полицаем, и его оставили в покое. Сестру вызывали как свидетеля по делу русской переводчицы в гестапо, но она мало что знала, ее отпустили. При отступлении немцы взорвали вокзал, три дома для работников вокзала, водокачку, мост через реку, элеватор, здания МТС. Железнодорожный путь разрушали мощным скрепером — огромный крюк тащили меж рельсов два паровоза, и он рвал шпалы и скручивал рельсы. Немцы сделали все, чтобы нельзя было восстановить движение поездов. Но мост поставили быстро: на решетку из шпал уложили новые рельсы, а старые сбросили. Поставили временный деревянный вокзал. Труднее было с водокачкой. Но тут нам повезло: здание водокачки осело вниз, и верхний бассейн опустился точно на фундамент стен. Много работы было по расчистке внутри, но оказалось, что машины и насосы не были взорваны и остались целы. Так что после небольшого ремонта водокачка стала работать, так как колодец был цел и гидранты тоже, поезда стали заправляться водой у нас. Потом построили и дома для работников станции, и новый вокзал, который, конечно, не шел ни в какое сравнение со старым.
После оккупации выяснилось, что немцы расстреляли 11 человек — это были люди, вернувшиеся, вроде бы из партизанского отряда. Среди них были отец Володи Усова, мама Комарова, отец и сын Пивоваровы — их знала моя одноклассница Рая Перелыгина. Они были захоронены перед средней школой № 1 в парке, потом их перезахоронили в общей могиле, где теперь горит Вечный огонь. Говорили и о расстрелянных евреях, но сколько и кто они, я не знаю.
В начале сентября 1942 года немцы, занявшие нашу школу, стали жечь парты. Наша учительница Рыкунова Екатерина Алексеевна получила у коменданта разрешение взять эти парты, и с помощью уборщицы Марии Востриковой и других женщин перенесли парты во дворы ближайших домов. Потом наши учителя добились открытия занятий в ближних пустующих домах: наш 4-й класс в доме, где потом жили Кочетковы, остальные 1-3 классы — в доме напротив, под белой цинковой крышей. Екатерина Алексеевна велела нам спрятать наши учебники от немцев, она верила, что наши скоро вернутся, и мы тоже верили. В учебниках учительницы в комендатуре черными чернилами вычеркнули все советское: колхозы, пионеры и т. д. По этим учебникам русского языка и математики разрешили учить детей. Но Екатерина Алексеевна была опытным учителем, знала программу на память и учила нас по полной программе 4-го класса. Дом, в котором был наш класс, был полуразрушен, одна комната, никого рядом. В ненастную погоду мы пели советские детские песни, учили стихи, естествознание, географию.
Когда в феврале пришли наши, мы достали свои учебники, а в конце учебного года нам устроили экзамены по четырем предметам, которые мы успешно сдали и перешли в пятый класс. Наш класс был единственный, перешедший в пятый, и все благодаря Екатерине Алексеевне Рыкуновой. Мы не потеряли учебный год и стали учиться в пятом классе с теми, кто закончил четвертый класс до оккупации.
Помню, что при отступлении наши солдаты были без погон, шли пешком или ехали на телегах. За станицей были орудия, у нас на дереве сидел корректировщик с рацией, но мы орудий не видели. А вот возвратились советские солдаты уже в новой форме с погонами, привезли много техники. Это была уже другая армия, шли Победители. И все мы твердо верили — мы победим.
Средняя школа в станице была одна, теперь в ней детсад. Во время оккупации в ней был немецкий госпиталь. Школу разместили в доме напротив милиции. Помню, в пятых классах было сто человек — по 20 человек в классе, очень маленькие комнаты, парты стояли вплотную. Потом госпиталь двинулся дальше, ближе к фронту. Мы переехали в школу № 1, несли свои стулья, столы, так как парт не хватало. Не хватало и учителей. К нам, кажется, в 1946 году приехали три молодые учительницы и один учитель, я их хорошо помню, и все мы, выпускники 1949 года, им очень благодарны. Хоть их готовили учить нас до 8 класса, им пришлось работать с 8 по 10 класс, и они дали нам отличные знания — мы, все 18 человек, поступили в вузы и военные училища, разъехались по всей стране. Но до сих пор поддерживаем связь, всегда обмениваемся новостями, доходящими до нас из станицы.
Я много ездила, многое повидала в жизни. Побывала во многих местах: от Венгрии до Байкала, от Диксона до границы с Турцией, но малая родина всегда в моей душе.
С уважением,
Ильченко (Ефременко) Лидия Павловна,
г. Воронеж. |
