Зинаида Петровна Кашкарева на фронте не воевала. Но прошла такие круги ада, что без слез об этом говорить не может. Жила она под Харьковом.

—Мне казалось, что страшнее испытания голодом, которое пережила десятилетней девчонкой в 33-м году, больше не будет ничего, — говорит она. — Семьями деревня вымирала. Не хочется вспоминать, чем мы питались в тот год. Но оправились от этого. Мы, дети, отдыха не знали.  Родители на работе день-деньской. А нам, если не по хозяйству, то дома надо было управляться, то идти им помогать в поле или на ферме. Грамоте в школе училась до четвертого класса. А потом  не до грамоты было. Надо было трудиться и зарабатывать на хлеб.

Началась война. Оккупация. Нас, 27 девчонок примерно одного возраста, вызвали в августе 1942 года в немецкую комендатуру, посадили в грузовую машину и в тот же день куда-то повезли. Тех, кто пытался возмутиться, наказывали на наших же глазах. Не казнили, но истязали до полусмерти и везли в эшелоне дальше. Высадили нас в Днепропетровске. Объявили, что нас привезли для ремонта железнодорожных путей. Но все было не так. Посадили нас в железнодорожный состав и повезли дальше. Куда, зачем, больше никто ничего не говорил. А привезли нас в Германию. Мы сразу поняли, что на принудительные работы.

И вот там, на авиационном заводе, мы "проишачили” почти до самой Победы. Мыли, красили самолеты. Труд был настолько тяжелым, что не все могли выдерживать. Да еще при кормежке два раза в день. Завтрака не давали. Утром гнали под конвоем на завод, нужно было к обеду норму выполнить. Обед привозили строго по цехам, рабочее место нельзя было покидать, в туалет ходили строго по расписанию и под конвоем. На то, чтобы съесть ту баланду, отводились минуты. А если после бомбежек возвращалось много самолетов, то и на баланду не отводилось время. Ее в такие дни отправляли в лагерь, нам на ужин. Но тогда к нему кроме этой баланды не давали уже ничего.

Наступил тот период, когда подбитые немецкие самолеты возвращались один за одним. Тогда и ужин для нас отменялся. На сон давалось крайне мало. Работали только женщины. Выживали сильнейшие. За малую провинность немцы забивали до смерти. Сколько нас там было, я, конечно, не знаю. Но каждый день завод кишел, как муравейник… Слышна была только немецкая речь. Нам разговаривать меж собой было запрещено. Жить хотелось, поэтому подчинялись всем их "законам". Я все время думала, если в голодовку удалось остаться живой, когда кроме лебеды ничего не ели, значит и сейчас надо суметь выжить. 

Доходили до нас слухи, что нас все равно освободят. Кто, когда, мы не знали. Но в душе верили в это. Хотя счет времени потеряли.

Настал день, когда нас выстроили в колонну по три человека в ряду и дали команду идти. С боков нас сопровождали полицейские с собаками. Пешим ходом отправились. Куда, опять же мы не знали. Но слушок меж нас прошел, что на уничтожение. Шли долго. В пути теряли многих соотечественников. Кто сразу от жажды и голода замертво падал, а кого, из тех, кто спотыкался и падал, немцы добивали, тела отбрасывали на обочину дороги. Через каждые 10 км конвой с собаками менялся. Семь суток так шли без остановок. Ни еды, ни воды нам не давали. Мы пухли от голода, синели от изнеможения. Это был март, как мы догадались по приметам. Удавалось горсткой руки зачерпнуть воды из лужи да смочить губы.

Догнали нас до Чехословакии. На границе сменный конвой не пришел к нужному времени. Оказалось потом, что чехи-конвоиры забастовали. Немцы пошли куда-то на отдых в ожидании, что их все равно сменят. Нам разрешили остановиться. Кто пошустрее был из нас, разведал у чехов-пограничников, которые подтвердили, что нас гонят на уничтожение. По этой же дороге все дни вели военнопленных из Советского Союза, узников концлагерей. А теперь наш черед настал. Восемь километров оставалось до того места, где должны были нас расстрелять или сжечь в крематории.

Словом, мне и еще троим моим подругам удалось ночью сбежать. Благо местность была лесистой. Скрывались несколько дней. Ели какие-то коренья. Набрели на селение. Нас приютил один дедок, который и сказал, что война кончилась. Что нам делать в чужой стороне без документов, мы не знали. Еще несколько дней жили у него, отрабатывали по хозяйству за то, что он нас кормил. И наконец-то, было объявлено, что в деревушку пришли освободители. Но это были американцы, которые предложили нам ехать в Америку, мол, там много русских живет, работа есть для каждого. Мы отказались. Прошло еще несколько дней, когда те же американцы посадили  нас на поезд, который привез нас в Киев. А оттуда на перекладных я добралась до своего дома.

Как же я радовалась тому, что вся моя  семья жива! Но на нашей родине было сложно выживать. Год в колхозе выдался неурожайным и приехали мы спасать свои души в хутор Прогресс, неподалеку жил папин брат. Нас, пятеро детей, да отец с матерью. Сейчас я одна осталась. Прах родителей на местном кладбище покоится. Мне детей Бог не дал. От надсады в детстве да в юности организм мой не развился. Муж с этим мирился. 44 года вместе в мире и ладу прожили. В 1996 году овдовела. Внуки моей покойной сестры не забывают обо мне. Чистоту, порядок наводят. Помогают мне во всем. Этому и рада. Видимо, какие-то силы спасали меня для того, чтобы я пожила столько лет да увидела счастье своих племянников и их детей…

Г. Шовгенова.