Много лет назад эту историю мне рассказала женщина, проживавшая с нами в семейном общежитии. В ту пору ей было за семьдесят, и век свой старуха коротала в полном одиночестве. Мужиковатая, неуклюжая, она изредка появлялась среди нас на общей кухне, неспешно справлялась по хозяйству и снова надолго затихала за стенами своей крохотной комнатенки. Посторонним вход туда был запрещен.

Но однажды, заглянув в приоткрытую дверь с намерением отдать долг (старуха подрабатывала тем, что дежурила за нас в общей кухне), я случайно узрела нищенское убранство ее чулана. В узкой и тесной, как гроб, комнате на самом видном месте висела огромная икона, подле которой высился деревянный крест. Все остальное — железная кровать, старинный сундук, два табурета и непокрытый стол —было как будто лишним и не имело ни малейшего значения. Сама она —с закинутыми за голову руками — лежала вытянувшись во весь рост и неотрывно смотрела на распятого на кресте Христа.

Незваную гостью старуха не видела, однако шум на пороге ее встревожил: она нехотя поднялась и уставилась в меня невидящим взглядом. Потом, словно опомнившись, торопливо спихнула с порога, захлопнула дверь и вышла за мной вслед. Мы сошлись с ней на кухне, и бабка, загородив собою дверной проем, заставила выслушать свою исповедь. Что это было? Потребность в общении, просыпавшаяся временами в пожилом человеке? Или, откровенничая, эта одинокая старуха облегчала истлевшую от страданий душу?

Разговорилась она не сразу, а только после того, как подробно расспросила меня о тех местах, откуда приехала наша семья. Почему эту чистокровную славянку так взбудоражили воспоминания о ковыльных казахстанских степях, я поняла позже: в лагере, под Карагандой, она отбывала срок за убийство мужа. Почти два десятка лет молодая женщина провела среди насильников, убийц и аферистов за то, что однажды, не стерпев издевательств вечно пьяного мужа, занесла над его головой топор.

Стерпится — слюбится

Слушать рассказ человека, который не мог воспротивиться обстоятельствам, сломавшим его судьбу, было невыносимо трудно. Ни до, ни во время, ни после замужества эта женщина так и не увидела в жизни ничего хорошего. Детство травил пьянчужка-отец, от которого семья спасалась то у соседей, то в густой картофельной ботве на собственном огороде. Потом, против воли, ее выдали замуж за чужого нелюбимого ею человека. Отпетый выпивоха, муж оказался еще и деспотом. Его побои она сносила молча и терпела до той поры, пока он не замахнулся на малолетнего сынишку. Заступничество кончилось тем, что муж едва не искалечил молодую женщину. Когда родилась дочь, вечно пьяный родитель окончательно ушел в загул. Голодная семья перебивалась с хлеба на воду, а отец семейства неделями не казал глаз. Пришлось наниматься к соседям и стирать чужое белье — это позволяло сводить концы с концами.

Так жила она — без надежды и радости, так — впроголодь и почти без отца — росли ее дети. Однажды он явился и больше по вечерам никуда не отлучался. Только пил, все пуще свирепея от каждой опрокинутой стопки. Потом принимался воспитывать детей и их "непутевую" мать. После теоретической части приступал к практической, отчего все в доме переворачивалось кверху дном: вопили ребятишки, звала на помощь их избиваемая до полусмерти мать. Но ждать помощи ей было не от кого: жившие по соседству старушки тихо крестились и прятались по своим хатам, а те, кто был моложе и посильней, предпочитали не вмешиваться, полагая, видимо, что стерпится-слюбится.

Но сколько еще она могла терпеть? Хотела было наложить на себя руки, да дети-погодки вынудили вовремя одуматься. И тогда она решила избавиться от него. Сына с дочерью отвезла к родителям, пожила у них сама несколько дней — так не хотелось возвращаться в пустой и холодный дом. Трясясь на обратном пути в полупустом автобусе, она силилась вспомнить что-нибудь хорошее из своей прошлой жизни. Вместо этого перед глазами мелькали испуганные лица ее ребятишек да перекошенная от злости физиономия опротивевшего мужа. За что так ненавидел ее этот человек, женщина не могла понять даже теперь, на склоне лет. В доме она застала страшный беспорядок: на столе — остатки еды и горы немытой посуды, на полу — пустые бутылки, грязная обувь, сбитые в кучу половики. Здесь, на пороге, она повалилась, как подкошенная, на колени и тихо взвыла от обиды и отчаяния. Наплакавшись досыта, решительно встала и, не разуваясь, прошла в сарай, пристроенный к кухне. Там она отыскала топор, которым всегда рубила дрова, и принесла его в комнату.

Вечера ждала со страхом. Смеркалось. Скрипнула калитка. Она подошла к окну, увидела идущего по двору мужа и насторожилась: он шел ровной походкой, был застегнут на все пуговицы, и даже картуз сидел на голове как положено. Впервые за много лет она видела его абсолютно трезвым, но это уже ничего не меняло. Держа топор за спиной, она прислонилась к подоконнику и повернулась лицом к входной двери… Вспоминая тот страшный вечер, моя собеседница все время повторяла слово "впервые". Впервые он был трезвым и добрым. Впервые открыто улыбался. Впервые она заметила на его пропитом лице какое-то подобие раскаяния. Впервые попросил у нее "нормальным человеческим" языком: "Мать, дай пожрать!". Она уже хотела вытащить из-за спины топор, но он вдруг подошел к ней близко-близко— впервые без кулаков. Она успела заглянуть в мужнины глаза, увидела там дикий страх и поняла: догадался. Без пяти минут убийца, она не сомневалась: останься он живым, именно это чувство неизбежной смерти в корне изменило бы их взаимоотношения. Но было уже слишком поздно.

Дальше все шло как в кошмарном сне. Она перетащила тело в сарай, завалила его углем и стала приводить в порядок себя и свой дом. Поначалу даже не испугалась. Страх пропитывал ее постепенно, парализуя сознание и волю. Потом пришло раскаяние. Она давала себе слово, что завтра пойдет в милицию. Но назавтра ей не хватало решимости, и она снова оставалась наедине со своим покойником. В затихший дом вернулись дети и стали спрашивать об отце. Интересовались им соседи и собутыльники. Она старалась объясниться, врала про поездку к дальним родственникам, пока окончательно не запуталась. На семнадцатый день к ней пришли два милиционера. Она послушно провела их из кухни в сарай и принялась разгребать руками уголь…

Очищение

Отмотав срок, она поселилась в нашем городе. Сын и дочь выросли и пошли своей дорогой. Без матери. Они даже писем ей не слали. Раз в месяц почтальон приносила ей пенсию — не то12, не то 16 рублей — и на этом ее связь с миром обрывалась. С нами она тоже общалась по нужде: иногда, в гололед, просила кого-нибудь купить ей хлеба или соли, но чаще сама шаркала в своих негнущихся рыжих пимах по скользкой зимней дороге… Я часто задавала себе вопрос: зачем она рассказала свою историю? Хотела напугать? Или на пороге Вечности это было необходимо ее исстрадавшейся душе? Почему бы нет? Ведь преступниками не рождаются, а потребность в очищении души одинаково сильна у святого и грешника. … Умерла старуха в полном одиночестве. Одна, в пустой своей комнатенке, она пролежала два дня, пока не хватились соседки.

Майя Бахрамова.